«Будущее за новым»: большое интервью с Тиграном Мкртычевым о феномене музея Савицкого, его преимуществах и проблемах

С назначением на должность директора Тиграна Мкртычева у Государственного музея искусств имени И.В. Савицкого, помимо великой истории, появились внятное настоящее и надежда на достойное будущее. За полтора месяца работы ему удалось собрать на встречу художников из разных городов Каракалпакстана, провести выставку женских национальных костюмов, воссозданных известным каракалпакским дизайнером Айзадой Нурумбетовой по музейным предметам. За кадром остаются рутина и планы, которые Тигран Константинович старается не озвучивать – он за реальное отношение к действительности. Об этом и о большом феномене музея Савицкого поговорили в большом интервью для Anhor.uz.
 
— Хочу вспомнить ваш январский пост в фейсбуке о завершении первой рабочей недели в музее Савицкого. Цитирую: «…Мою уверенность в том, что будущее за новым (хорошее старое и традиции останутся с нами), мне хочется проиллюстрировать фрагментом картины А.Н. Волкова». Что вы имели в виду?

— Вы помните, что это за картина? «Студентки». Она написана в 1935 году. В центре картины изображены три девушки с радостными лицами, перед ними две девочки пионерки. Они изображены на фоне нового здания с большими окнами. А за ними возле глинобитного дома две молодые женщины, которые снимают чачван (сетка из конского волоса, прикрывающая лицо при ношении паранджи – прим. авт.). Я взял этот фрагмент, чтобы показать, что новое приходит. С разной степенью успеха, с разным результатом, но это всё равно происходит. И к новому тянется молодежь.
 
— Вы не раз говорили, что возвращаетесь в Нукус, чтобы выполнить завет своих учителей – сохранить традиции. О каких традициях идёт речь?
 
— О традициях высокой культуры, и это не пафосные слова. Что бы ни говорили, в советские годы в Узбекистане благодаря стечению разных обстоятельств сформировалась очень высокая культура.
 
Во-первых, революция в определённой степени способствовала тому, что местная национальная культура получила дополнительный стимул к развитию, появилась возможность формирования нового мировоззрения у местной интеллигенции, возникла основа для реализации джадидских идей просвещения и образования.   
 
Во-вторых, если в царское время администрация относилась к местному населению отстранённо и редко вмешивалась в дела Старого города и так называемых «туземцев», то у советской власти было желание сформировать новую культуру. Это породило в конечном итоге большой феномен советской культуры, которая включала в себя, например, оперное искусство, которого здесь не было. В республику приехало огромное количество профессуры из Москвы, Ленинграда, которые организовали здесь школы востоковедения; получили развитие такие науки, как геология, этнография, ботаника.
 
Сформировавшаяся здесь культурная традиция, о которой я говорю, несколько шире, чем национальная, и представляет собой нечто иное, чем просто советская. Это то, что мы называем словом «культура». В ней есть элементы национального, но по большому счету этот феномен захватил более широкое пространство, чем территория Узбекистана. Например, фотографии художника советского Узбекистана Макса Пенсона сегодня являются классикой мировой фотографии.
 
Мне, приехавшему в Ташкент учиться на археолога, необыкновенно повезло: уже в первые годы учёбы я стал помощником известнейшего искусствоведа Лазаря Израилевича Ремпеля. Он оказался в Средней Азии «благодаря» репрессиям. В 1937 году его супругу, которая оказалась «врагом народа», расстреляли, а его самого очень милосердно сослали в Бухару. В этом городе Лазарь Израилевич нашёл не только себя, но своё научное признание. Благодаря неимоверной силе духа он пережил все трудности ссылки. Позднее стал человеком, который вместе с Галиной Анатольевной Пугаченковой написал «Историю искусств Узбекистана». А я был у него аспирантом, под его руководством написал диссертацию.
 
Мне довелось жить и работать в окружении легендарных людей: Ремпеля, Пугаченковой, Булатова, Вызго, Маньковской, которые работали в институте искусствознания, академии наук. Их я могу назвать своими учителями, и учителя эти представляли высокую культуру.

Музей Савицкого, который действительно представляет собой образец уникальной коллекции – для меня такой своеобразный вызов. Последние пять лет его деятельность была не на высоком уровне – смещение бывшего директора Мариники Маратовны Бабаназаровой стало началом стагнации. Сейчас у меня есть возможность сделать что-то, чем мои учителя могли бы гордиться: остановить регресс, сохранить традиции музея, заложенные его основателем. Почему нет?

— Как-то вы назвали музей Савицкого «музеем мечты». Когда он стал таковым?
 
— Это фигура речи, но давайте скажем так. В Ташкенте есть несколько зданий, которые построены специально для музеев. Для меня, как для музейщика с большим стажем (35 лет и продолжаю работать), очень важно, чтобы здание было либо специально приспособлено, либо специально построено. Музей Савицкого имеет специально построенное здание по проекту корифея архитектуры Серго Михайловича Сутягина, и это уже большой плюс. Вдобавок ко всему у музея такая фантастическая коллекция. Про такое редкое сочетание и можно сказать «музей мечты».
 
— Помните, когда в первый раз оказались в музее Савицкого?
 
— Ещё был жив Игорь Витальевич. Год 1982-1983. В тот момент музеем мечты он не был — была коллекция мечты. Когда меня привели в абсолютно неприспособленные залы, где шпалерно висела живопись, которую нигде до этого в залах Советского Союза увидеть было невозможно, я испытал культурный шок.

 
— Что произвело такое впечатление: состояние картин или их содержание?
 
— В те годы меня меньше всего интересовала сохранность картин или принцип их экспонирования. Был шок от увиденного в плане эмоционального восприятия.
 
Дело в том, что художники так или иначе переносят на холсты свои очень разные эмоции. Мы знаем, что можно очень реалистично изобразить портрет, который у зрителя не вызовет ничего, кроме восхищения: «Как похоже!». Однако его даже нельзя будет сравнить с фотографией, потому что фотография тоже передаёт какую-то живую эмоцию. А нукусская коллекция… Не знаю, как это назвать. То, что я увидел, я не видел нигде. Поскольку я до этого интересовался живописью, современным искусством, коллекция Савицкого для меня стала серьёзным открытием.
 
«Мой приход в музей – чистая случайность»
 
— Интерес привёл вас на работу в музей и заставил задержаться на 35 лет?
 
— Я с удовольствием работал в Музее Востока. Но мой приход в музей – это чистая случайность. Мне доводилось об этом часто говорить. Когда защитил диссертацию и вернулся в Москву, то у меня была возможность поступить в Институт востоковедения — известный археолог, востоковед Борис Анатольевич Литвинский брал меня в свой отдел. В то же время меня пригласил на работу небезызвестный Александр Михайлович Лесков. В Музее Востока он возглавлял Отдел истории материальной культуры и древнего искусства, который до сих пор существует. Вопрос в пользу музея решился крайне банально: в Институт востоковедения меня брали лаборантом, а в музей сразу старшим научным сотрудником и с другой зарплатой.
 
— Этого оказалось достаточно, чтобы вы, грезивший с детства об археологии, отказались от работы в поле и прочей романтики?
 
— Я и продолжал работать в поле. В музее у нас было по два полевых сезона: весна и осень. Мы работали в Узбекистане, я проводил на раскопках не менее четырёх месяцев. Мне довелось копать раннесредневековый памятник под Самаркандом на городище Дурмонтепа, под Бухарой на цитадели знаменитой Варахши, в Старом Термезе — на буддийском культовом центре Каратепа.
 
На самом деле романтика в археологии – это только в детстве, да ещё в кино. А так, работа интересная, но достаточно сложная. Более того, могу сказать, что я меньше всего думал, что со временем окажусь специалистом по иностранному государству. Развал Союза для меня был очень болезненным, потому что если, начиная с 1985 года, я ездил в Среднюю Азию как в часть СССР, то с 1991-го года Узбекистан стал независимым государством.
 
— Когда вы осели в кабинете и начали заниматься административными делами?

— С момента, когда понял: если ты не будешь руководить процессом, то тобой будут руководить люди, которые не понимают в этом ничего. Но я продолжал ездить в поле, даже будучи заместителем директора по научной работе. Многие годы Музей Востока довольно успешно сотрудничал с Эдвардом Васильевичем Ртвеладзе на Кампыртепа (городище в Сурхандарьинской области — прим.авт.).

О конкурсе на должность директора музея, новой концепции развития и музейной задумке Савицкого
 

Фото: Guardian

— Вы помните день, обстоятельства, когда узнали про конкурс на должность директора Государственного музея искусств имени И.В. Савицкого?

— Кажется, это было письмо из Ташкента одной моей приятельницы. Точно не помню, но моей первой реакцией, кажется, был отказ – у меня в Москве всё хорошо, ну, правда. А потом подумал о том, что в Москве я достиг своего потолка. При этом я ещё достаточно молодой человек, который может рассчитывать на какой-то карьерный рост.

Согласился ещё и вот почему: я более-менее представляю себе не только регион, но и изобразительное искусство. Так случилось, что помимо археологии, которой я занимался специально, последние 10-15 лет пишу об изобразительном искусстве Узбекистана. В частности, начал с творчества Павла Петровича Бенькова, которое мне очень нравится.
 
—  Для конкурса кандидатам нужно было подготовить презентацию своего видения развития музея и его концепции. Ознакомиться с вашей нет возможности – её нет в открытом доступе.
 
— И не будет.
 
— Почему?
 
— Жизнь показала, что это так не работает. Чистое теоретизирование получается, из серии «мы заселим планету марсианами, и они начнут на нас работать».
 
— Тем не менее известно, что вы, как директор, инициируете создание Международного совета по изучению коллекции музея им. И.В. Савицкого, а также международного попечительского совета музея.
 
— Это правда, и это обязательно.
 
— Зачем они нужны?
 
— Дело в том, что я не являюсь специалистом по русскому авангарду.
Для изучения нукусской коллекции мне никакой жизни не хватит. Да и задача передо мной, как директором, стоит другая – сделать так, чтобы коллекция стала доступной для профессионалов во всех областях: этнографии, археологии, изобразительном искусстве.
 
В Международный совет я бы хотел привлечь небольшое количество людей, которые станут профессиональным фильтром тех, кто хочет работать в Нукусе, изучать коллекцию. Предполагаю, что желающих будет очень много.
 
— Вокруг коллекции за годы создалась аура таинственности. Не меньшей загадкой является сам музей. Я прочитала несколько статей о нём в российских и зарубежных изданиях, и создалось впечатление, что немногие понимают, что за музей создавал Савицкий. У вас есть ответ на этот вопрос?
 
— Это всё фантазии. Мы попадаем в то, что называется поле реконструкции. Эти реконструкции бывают очень разные: иногда политизированные, порой они носят оттенок теории заговора. Я не знаю ответа на этот вопрос. Вполне возможно, мы никогда его не узнаем, если не сохранились архивные документы. Но, мне кажется, в появлении музея пассионарность Игоря Витальевича сыграла очень большую роль.  
 
— В чём проявлялась пассионарность? В желание собрать всё, что плохо лежит, спасти, то, что появилось несвоевременно, а потому было ненужным?
 
— Игорь Витальевич собирал далеко не всё. У него был очень хороший вкус, образование. Это очень важно для человека, который собирает коллекцию. Люди без вкуса могут нахватать того, что будет лежать мёртвым грузом, а всё, что есть в коллекции Савицкого, представляет интерес, ценность.
 
— Савицкий был художником, и, по воспоминаниям, его учитель Роберт Фальк сильно Игоря Витальевича критиковал. Можно ли допустить, что обида сыграла свою роль в том, что Савицкий собирал художников, которых не признавали?
 
— Бросьте. Фальк был его учителем только во время эвакуации, а это короткий период. Можно ли допустить, что после критики у Игоря Витальевича осталась травма по поводу того, что он плохо рисует? Не думаю. Им двигало нечто другое. Скорее всего, понимание значимости этих художников. А это понимание давали знания и художественный вкус Савицкого.
 
Что касается критики Фалька, то на мой взгляд, она не имела значения, потому что Савицкий собирал и признанных художников. Просто в разной степени они были признаны.
 
— И в разное время.
 
— Верно. Например, у нас в Нукусе есть несколько работ Павла Кузнецова. Понятно, что во время формирования коллекции музея Кузнецов был уже мифологической фигурой, но в советское время Павел Варфоломеевич благополучно жил и работал, был профессором. В музее хранятся его натюрморты. Думаю, что тут как раз другая история — Савицкий приобрел их в силу того, что это был Кузнецов.
 
«Музеи – это безумно затратная история»

Фрагмент картины Михаила Курзина. Источник: Артгид
 
— Вы много раз писали, что музей – это сложная конструкция. Из чего она состоит?
 
—  Начну с самого главного: музеи – это безумно затратная история.
 
Музей – это здание. Место, где находятся музейные предметы. Все эти вещи стоят дорого. Каждый музейный предмет, будь то живопись, ткани или произведения из металла, требует создания определённых условий для хранения: температурно-влажностный режим, пожарную сигнализацию, охрану. Всё это стоит денег, усилия для поддержания условий тоже предполагают значительные финансовые вложения.
 
Музей – это коллекция. Сами музейные предметы – живые организмы. У каждого своя история, «болезни», поскольку иногда они доходят до музейной жизни через различные перипетии. Если их оставить в том виде, в котором они находятся сейчас, то через какое-то время эти музейные предметы просто умрут. Следовательно, должны быть люди, которые наблюдают за этими вещами, понимают, как и что с ними происходит. Есть класс докторов-реставраторов, которые ухаживают за музейными предметами.

Профессиональная реставрация – это дорогостоящая история, ещё один комплекс расходов.

Музей – это люди. Мы все одинаковые, но при этом есть профессионалы и непрофессионалы. Проблема в том, что очень часто большие ценности оказываются в руках у непрофессионалов. Это не их вина, это их беда.

Никто добровольно не ляжет под нож к хирургу, который хорошо вырезает ножницами из бумаги. То же самое и с музеями. Просто к непрофессионализму в музеях относятся как к само собой разумеющемуся.

Вот и получается, что мы можем иметь хорошее здание, прекрасную коллекцию, замечательный музейный дух, милых людей, которые ничего не понимают в том, что делают, и при этом не иметь денег на то, чтобы содержать это всё в надлежащем виде. В результате большие материальные ценности, пласт культурного наследия, которые стоят на кону, могут просто исчезнуть. Чтобы этого не произошло, музею нужны профессионалы и финансовая поддержка.
 
— Некоторые музеи решают свои финансовые проблемы очень просто: выставляют музейные предметы на аукционы.
 
— Музеи, которые так решают вопросы, в большинстве своём частные. У них есть совет директоров, совет попечителей, которые собираются и обсуждают: «У нас крыша течёт. Денег на ремонт собрать не можем, но у нас есть лишняя работа Рембрандта. Давайте мы её продадим и починим крышу, а все остальные Рембрандты будут в порядке». В Российской Федерации таких музеев не существует. В Узбекистане тоже.
 
— Выходит, что государственные музеи, которые могут рассчитывать на бюджетные дотации, в некотором роде обречены?
 
— Почему? Это неправильная позиция. Всё зависит от руководства музея: как себя поставить, продвигать, воевать за бюджет. Я сейчас буду очень подробно знакомиться с законом Узбекистана «О меценатстве».

Хочу понять, как он действует, чтобы потом привлекать большой бизнес с помощью гарантированных налоговых льгот. Почему? В Узбекистане либо уже появился, либо вот-вот появится класс состоятельных людей и крупные компании, которые понимают значение искусства для своей страны.

У Нукусского музея есть одно большое преимущество перед его возможными конкурентами в выборе меценатов – его коллекция. Есть имя, и наша задача – привлечь к музею и государство, и бизнес.
 
— «Клуб друзей Нукусского музея» восстанавливать будете?
 
— Я очень ценю тех людей, которые поддерживали Маринику Маратовну. Думаю, надо восстановить клуб в том же формате и с теми же людьми — мы не можем забыть, что они сделали для музея. Вместе с тем создадим ещё один, скажем, клуб, назовём его как-то иначе. Наработки некие у меня уже есть, раскрывать их не буду. И людей в новом клубе мы будем собирать по их возможностям. 
 
— Правильно ли я понимаю, что, если любой гражданин Узбекистана захочет поддержать музей, вы ему такую возможность дадите?
 
— Да, мы дадим такую возможность. Но тут есть одна существенная деталь: что взамен?
 
Очевидно, музею нужен специальный счёт, который позволит избежать государственного регулирования. На нём будут аккумулироваться взносы людей, которые, например, захотят поддержать организацию выставки. Как только мы собираем нужную сумму, сбор закрывается, и музей говорит: «Благодаря вашим взносам у нас появилась возможность сделать выставку».
 
Другая история, когда появляются люди, которые вкладывают в музей условно 10 миллионов долларов. Наш долг – встречать их, когда они приезжают, показывать экспозицию, рассказывать интересные истории. Надеюсь, что меценатская деятельность позволит бизнесу получить какие-то налоговые льготы. Если этого по каким-то причинам не произойдёт, то я на каждом углу буду рассказывать о наших спонсорах, благодарить их.
 
Самая важная вещь в работе со спонсорами – за каждый сум, за каждый доллар, который граждане внесли в поддержку музея, я смогу встать и отчитаться, предоставить чек, аудиторское заключение. Только так.
 
О патриотизме, морали и гаджетах

Фото: museum.kr.uz
 
— Государство видит в музеях инструмент для усиления в сознании людей национальной гордости, воспитания чувства патриотизма. На ваш взгляд, насколько это рационально, жизнеспособно? Музеи для этого существуют?
 
— В том числе. Основная цель музея – сохранение материальных культурных ценностей. Просвещение является задачей второстепенной.
 
Что такое патриотизм? Это когда люди гордятся тем, что за ними стоит какое-то прошлое, какая-то история, какое-то настоящее. За узбекистанцами стоит музей с одной из лучших в мире коллекций. Гордиться этим нормально. С оговоркой: человек не должен говорить штампами, что это шедевры, русский авангард и прочее. Важно, чтобы молодые люди имели какое-то минимальное образование: знали, что такое изобразительное искусство, какие бывают виды, могли назвать хотя бы пять имён художников. Я считаю, что заниматься этим должна школа. Ну и музеи в том числе. В ближайшее время мы, например, открываем детскую изостудию, где детки будут не только учиться рисовать, лепить, делать аппликации, но и слушать лекции по истории искусства.
 
— В адрес современных музеев иногда звучат требования уважать чувства разных групп: кого-то оскорбляет обнажённая натура, кто-то в натюрморте с бокалом может увидеть пропаганду вредного образа жизни и т.д. Должен ли музей блюсти общественную мораль?
 
— Это не мораль, а элементарное ханжество. Говорить, что никто не видел обнаженных мужчину или женщину, просто несерьёзно.
 
Другое дело, что мы должны находить золотую середину, ориентируясь на определённые традиции, стереотипы местного мышления. Например, если в одних странах существует культ обнажённой натуры, и это воспринимается как само собой разумеющееся, то в других это не принято. Есть британский художник Обри Бёрдслей, известный своими совершенно откровенными работами, что в то же время никоим образом не умаляет его достоинства как фантастического графика. И если мы, допустим, возьмёмся делать его выставку в Нукусе, то для экспозиции выберем то, что не будет противоречить традиционным ценностям нашего региона. Это не цензура, а вопрос такта, который нам диктует культура восприятия. От этого никуда не уйти.
 
— Виртуальные туры, мультимедийные гиды и прочие инновационные решения действительно нужны музеям так, как об этом говорят?
 
— Нужны по одной простой причине – современное поколение воспринимает информацию через эти системы. И на самом деле для того, чтобы соприкоснуться с настоящим искусством, молодёжь должна познакомиться с ним через гаджеты. Образно говоря, если мы сразу начнём кормить ребёнка жареным мясом, а он привык есть молотое, то ничего хорошего не получится. Как говорит мой друг, один из самых крутых компьютерных музейщиков России Володя Определенов, информационные технологии – это форма привлечения современного поколения к музею. Надо разговаривать с молодёжью на их языке.
 
— А если молодёжи музеи просто не интересны, и они не идут?
 
— Такое тоже возможно. Если в музей не идут люди, и ему это ставят в вину, директор может сказать: «Пусть не идут, наша основная задача – сохранить коллекцию для следующих поколений». И он будет прав. При этом упрямо стоять в такой позиции и отмахиваться тоже неправильно.
 
Я, например, как директор, не хочу, чтобы в меня тыкали посещаемостью музея. При этом прекрасно понимаю, что сейчас именно такое время серьёзных испытаний. Хочу, чтобы ко мне относились комплексно, оценивали, что я делаю, сколько музейных экспонатов сохранил, сколько отреставрировал, сколько спонсоров привлёк, какие социальные группы подтянул к музейной жизни. Вот это всё и есть показатель моей работы.
 
Записала Виктория Абдурахимова
 
*Редакция Anhor.uz благодарит студию Penson Studio за помощь в проведении интервью.