История одной справки, или О чем я писал Юрию Андропову

Сегодня, на приеме в Российском посольстве, посвященном 70-летию Победы, подведены итоги  акции «Цена Победы», проведенной на  сайте  наших коллег — Агентства новостей Podrobno.uz  в  рамках социального проекта, приуроченного ко Дню Памяти и Почестей. В течение апреля-мая на этом сайте были опубликованы  около ста  интересных  историй, связанных с судьбами  непосредственных участников войны — родных, близких, соседей, или тех, кто ковал победу в тылу. 
 
В числе отмеченных работ — заметка журналиста Рахимжана Султанова «История одной справки, или О чем я писал Юрию Андропову», которую с некоторыми сокращениями предлагаем вашему вниманию.
 
После отстранения Никиты Хрущева от власти в конце 1964 года, получившего в истории  название «Октябрьский госпереворот», сформированный на этом Пленуме Президиум ЦК КПСС провозгласил новый курс в политике,  экономике, социальной сфере. Вскоре подвернулась удобная дата – через полгода исполнялось 20-летие Победы. До этого этот день – 9 мая  в стране широко не отмечался. Все послевоенные годы 9 мая был обычным рабочим днем. Да, бывали публикации в газетах, показывали хронику по телевидению, участники войны кучковались группами, особенно в воинских коллективах. Но, не более того.
 
Хорошо помню весенние дни 1965 года, когда  все газеты опубликовали Постановление ЦК КПСС «О праздновании 20-летия Победы советского народа в Великой Отечественной войне Советского Союза 1941 — 1945 гг.». В этом партийном документе  впервые новой властью была дана оценка всемирно-исторической победе советского народа над фашизмом, предлагались конкретные меры по широкой пропаганде этой даты. Отныне этот день объявлялся всенародным праздником трудящихся. Непосредственно перед самой датой был опубликован Указ Президиума Верховного Совета СССР «Об объявлении 9 мая — Дня Победы – нерабочим  днём». Ряд городов были удостоены почетного наименования «Город-герой». Тогда, в основном, проводились торжественные собрания, встречи с участниками войны в школах, учебных заведениях. Впервые, после 1945 года и, только в Москве, на Красной площади, состоялся военный парад.
 
То ли власти не догадались, то ли средств не было, но  в череде словоблудий тех дней, пропагандистской шумихи за скобкой оставались повседневные нужды, жизненные проблемы самых главных творцов этой Победы – солдат, офицеров. Многие из них ещё трудились на предприятиях, в сельском хозяйстве, продолжая жить в бараках, коммуналках. А в нашей республике – в домах своих родителей, хотя после войны обзавелись семьями, росли у них дети, притом не по одному. Многочисленные инвалиды, кто без ног, кто без рук, физически не имея  возможности работать, существовали на мизерные пенсии. Это потом в обиход вошли выражения «фронтовик», «участник войны», «блокадник», и в 70-80 годах прошлого века им были установлены различные льготы.
 
Видимо, власти толком и не знали, сколько в стране участников войны, лиц, имеющих ранения, контузии. Видимо тогда, перед 20-летием Победы, и начался учет, как бы сейчас сказали, перепись участников войны. По категориям – солдат, офицеров отдельно, здоровых, раненных, контуженных — отдельно. И этот подсчет велся так топорно, так неквалифицированно, что это сказалось на судьбах многих и многих людей, в том числе и моего отца, которого власти тринадцать долгих лет не считали участником войны.
 
В один из весенних дней 1965 года отец пришел с работы раньше обычного. Злой и угрюмый, он не ответил даже на наше традиционное  «Ассалом алейкум!». Вытащив из кармана военный билет красного цвета, швырнул его в дальний угол комнаты, где стоял наш один-единственный сундук. Лег отдыхать, даже к еде не притронулся.
 
Вечером за дастарханом стало известно, что всех участников войны, ещё утром, с работы, отослали в военкоматы по месту жительства, где в военные билеты должны были ставить штампы об участии в Великой Отечественной войне. А в райвоенкомате, отобрав у фронтовиков военные билеты, велели ждать в коридоре. Ближе к обеду начали возвращать. Отцу военный билет вернули одному из  последних. Как и все, он начал листать свой военный билет. Там, где в 17-й графе должны быть отметки о прохождении службы в военное время, не были внесены никакие записи, а в 18-й графе, где должен быть штамп об участии в боях, боевых походах… от руки была внесена запись: не участвовал.

 
Как же так, вся махалля хорошо знала, что он участник войны и на работе, во всех документах, он числился как участник войны, а тут, вдруг — неучастник войны. Это было очень обидно. Ведь были живы ещё те, кто видел его возвращение с фронта. Самое отвратительное было то, что о вердикте военкомата сразу стало известно на работе.
 
Тут надо пояснить, что отец, сразу после демобилизации, стал работать на эвакуированном в Самарканд во время войны из Ленинграда заводе «Кинап». Безобидное название. Многие думали, что там что-то производят  из кенафа. А на самом деле это было закрытое предприятие системы Министерства машиностроения СССР. Это только сейчас мы узнали, что оно внесло немалый вклад в реализацию космической программы СССР, а также что-то делало для знаменитых межконтинентальных баллистических ракет. И, лишь небольшая часть выпускаемой продукции, была кинопроекторами для кинотеатров страны. Многим трудившимся там, в том числе и моему отцу, простому рабочему, поскольку он соприкасался с секретными чертежами, были оформлены допуски первой категории. Многие годы спустя, отец рассказывал, что больше всего, после вердикта военкомата, он боялся вызова к уполномоченному КГБ на заводе, разборок, обвинения в лжеучастие и, как минимум, лишения 30-процентной надбавки к заработной плате за допуск к секретным чертежам. Но слава Аллаху, этого не произошло, руководство завода ценило своего рабочего, который без какого-либо разговора оставался на работе допоздна, трудился и в выходные, праздничные дни, когда было надо.
 
Куда надо было обратиться, что делать по поводу неверной записи в военном билете, ни он, ни тем более я, юноша-школьник, конечно же, тогда не знали.
 
Тем не менее, когда ближе к майским дням по радио и телевидению стали больше говорить о Победе, газеты стали печатать материалы об участниках войны, размещать их фотографии, и в обиход постепенно стало внедряться выражение «фронтовик», я сам, без спроса, взяв военный билет отца, пошел в Самаркандский райвоенкомат. Мне тогда было 14 лет. Тем не менее, у меня уже был  какой-то опыт общения с учреждениями, типа сельсовета, где я брал свидетельства о рождении своих братьев и сестер, часто бывал в горкоме комсомола по разным делам, в горОНО ходил по поручению директора школы и т.д. и т.п.
 
Дежурный, когда я показал ему военный билет и объяснил в чем дело, без промедления пустил к военкому, к которому уже стояли человек двадцать, если не больше. Военкомом тогда был подполковник Бобокалонов, фамилию хорошо помню, а вот имя даже не слышал. Люди выходили от него очень быстро, и, вскоре, я оказался у него.
 
Объяснил в чем дело, предъявил военный билет, а также несколько удостоверений к орденам и медалям. Даже в руки не взяв эти документы, он спросил меня:
— Чем ты занимаешься?
— Учусь.
— Где?
— В седьмом классе.
— Вот и иди, учись в седьмом классе.

Я опешил от этих слов  грозного дяди с усами под Буденного, и стал уходить. Около дверей его кабинета услышал:
— Не только одни вы такие не участники. Много вас. Ох, как много!

Мне было непонятно, то ли он сочувствует, то ли злорадствует. Больше порог этого военного учреждения по этому вопросу я никогда не переступал.
 
Тогда, если кто помнит, многие свои проблемы люди решали через редакции газет. В городскую библиотеку я пошел, чтобы выбрать, в какую из московских газет написать о возникшей несправедливости. Мне дали подшивки нескольких центральных газет, в том числе военной — «Красная звезда». На четвертой полосе этой газеты, в каждом номере, были опубликованы адреса военных архивов.
 
От своего имени я написал письмо в Центральный архив Министерства обороны СССР, в город Подольск Московской области. Мол, мой отец, такой-то, имеет ордена и медали, но по военкомату не считается участником Великой Отечественной войны. Учительница русского языка Раиса Михайловна Герасимова, Царствие ей небесное, хорошо учила она нас русскому языку, проверила текст, исправила ошибки, и я сам это заявление из самаркандского почтамта заказным письмом отправил в Москву.
 
Где-то через  год пришел ответ из этого архива. Я был в школе, почтальон принес военный пакет без марки, открыли без меня, кроме фамилии, имени ничего не поняли. Хорошо, что я, до прихода отца с работы, успел прочитать ответ: Султанов Ахмед, 1923 года рождения, уроженец Самаркандского района Самаркандской области среди участников Великой Отечественной войны не значится.
 
Это было ужасно. Конечно, чтобы не расстраивать отца ещё больше, мы скрыли этот ответ от отца, хотя впоследствии он увидел это письмо, прочитал ответ архива. Ничего не сказал.
 
Бабушка, которой тогда было уже за 80, отправившая на фронт трёх своих сыновей, а живым  встретившая только моего отца, как-то сказала мне:
— Может быть, там знают что-нибудь о моих старших? А ну-ка, напиши туда о дядях.
 
Снова написал письмо в архив, по совету той же учительницы Р.М. Герасимовой,  отдельно  о каждом дяде.
 
Опять где-то через год, пришел ответ, что рядовой Султанов Ахроркул, 1917 года рождения, призванный в 1940 году в Красную Армию из Самарканда, погиб смертью храбрых 7 августа 1943 года в боях с немецко-фашистскими захватчиками. Похоронен в Курской области, Ржавецкий район,  село Козловка.
 
Вскоре пришел другой ответ, гласивший: Султанов Асроркул, 1919 года рождения, призванный в 1941 году в Красную Армию из Самарканда, числится пропавшим без вести.
 
Как водится в таких случаях, снова было пролито немало женских слез. Бабушка всё ждала возвращения с войны своих сыновей, поскольку она ни по поводу Ахроркула, ни по поводу Асроркула, имена которых теперь вбиты на Аллее павших на площади Памяти в центре Ташкента в разделе Самаркандская область, никогда не получала похоронки, как многие родственники и соседи, и всё ждала их приезда живыми.
 
Вскоре на основании этой архивной справки бабушка стала получать 28 рублей пенсии за погибшего на войне сына, а когда законодательство стало более гуманным по отношении к пропавшим без вести, ей добавили ещё 10 рублей за второго сына.
 
Тем временем в Самарканде я закончил 10 классов, поступил на журфак ТашГУ, который не закончил (но это уже другая история), потом работал в Карши, а оттуда уехал учиться в Москву. И все эти годы, почти  каждый год, я писал в архивы по поводу отца. Несколько раз просил подписать его эти письма-заявления. А он меня каждый раз ругал. Не пиши, не позорь меня.  А из архивов всегда приходили однотипные ответы – не значится, не является.
 
В каждый свой приезд в Самарканд я разговаривал с отцом о войне. Но он был скупым на рассказы о ней. Так, в общих чертах. Волховский фронт, Прибалтийский фронт, блокада Ленинграда, бомбежка берега Ладожского озера, где от всего полка остались двое – он да лошадь, с которой спустился  к озеру, чтобы помыть походный котел-бричку на 500 едоков. Это и спасло его от неминуемой гибели во время последовавшей страшной бомбежки  немецкой авиацией расположения полка.
 
Как-то я стал замечать, что во время просмотра военных фильмов, когда появлялись кадры, где высокие военные чины разговаривали по телефону ВЧ, он становился более внимательным к  происходившему на экране, просил не мешать ему.
 
Когда шла подготовка к 30-летию Победы, по телевидению были показаны несколько художественных и документальных фильмов, где особо крупно выделялась фигура И.В. Сталина. Отец никогда не скрывал своего всегда негативного отношения к этой исторической личности. Ведь все семь кожевенных артелей дедушки в Самарканде были уничтожены после сворачивания НЭПа в начале тридцатых годов прошлого века, оставив сотни людей без работы. Сам дедушка долго сидел в подвале ОГПУ. И,  каким-то чудом избежал ссылки в Сибирь после раскулачивания. Обвинял он Сталина, в частности,  и в масштабных репрессиях до войны, бессмысленных потерях в первые годы войны, да и в создании штрафбатов, куда отправляли солдат и офицеров за самую маленькую провинность. Хотя, как потом стало известно, штрафбаты были изобретением Л.П.Берия.
 
Во время просмотра одного из таких фильмов, отец, обвинив создателей в непрофессионализме, сказал, что всё это враньё, всё было не так.
— А как было? – спросил я.
— А было вот что. Приведу только один пример. Как-то на  Волховский фронт приехал Сталин. После его отъезда СМЕРШ расстрелял всех стоявших в карауле по маршруту следования, обеспечивавших его и свиты безопасность. А это свыше 300  солдат и офицеров, единственная вина которых состояла в том, что создали живой коридор для прохода Сталина.
 
Много лет спустя об этом же с экрана телевизора рассказывал Эдвард Радзинский. Не знаю, может быть, он и в своих книгах написал об этом.
— А как получилось, что Вас не тронули,- спросил я тогда.
— А я был на узле связи, это было 10 километров от него. Обеспечивали связь. Но Сталин никуда не позвонил. Провел совещание и уехал куда-то в другое место.
 
Именно эта фраза, «узел связи», крепко мне и запомнилась.

Весной  1977 года, в Высшей школе профсоюзного движения ВЦСПС, где я тогда учился, и,  где  одним из заместителей  начальника военной кафедры был отставной полковник КГБ, для немногих слушателей, в число которых попал и я, организовали экскурсию в музей КГБ СССР.
 
Это был закрытый ведомственный музей, списки потенциальных экскурсантов с анкетами через 1-й отдел подавали туда за полгода. Этот музей функционирует и сейчас, в основном здании, как музей ФСБ России. Говорят, порядки намного смягчились, но, тем не менее, и сейчас существует предварительная запись только от организаций и учреждений с анкетными данными посетителей.
 
Приехали мы на станцию метро «Дзержинская», вышли из него, обогнули знаменитое серое здание на площади Дзержинского, сзади него увидели на входе в один из подъездов табличку «Прием граждан круглосуточно». Пройдя несколько кварталов, зашли в один из подъездов домов во 2-м Лубянском проезде, где не было никаких табличек и вывесок. После тщательной проверки паспортов, их сверки со списками, попали в недоступный для многих простых смертных музей КГБ СССР.
 
Много интересного мы там увидели. Здесь была представлена вся история этой могущественной спецслужбы, начиная от ВЧК до наших дней. Различные шпионские снаряжения разоблаченных американских, английских и других всевозможных агентов, когда-либо действовавших во вред СССР, материалы о советских перебежчиках, копии донесений Рихарда Зорге и других бескорыстных героев, и тех, кто помог изобрести атомную бомбу, мастерски украв чертежи у американцев. Здесь же были документы о советском разведчике, послужившим прототипом для основного героя популярного  тогда многосерийного телефильма «Семнадцать мгновений весны» Максиме Исаеве–Штирлице. Многие экспонаты были прикрыты черными полотнами, их открывали, когда приходили свои сотрудники, курсанты, студенты, слушатели высших учебных заведений системы КГБ СССР.
 
Целый зал был посвящен правительственной связи, которая с первых лет советской власти, впрочем, как и в других странах, была в ведении спецслужб. Множество стендов этого зала были посвящены деятельности правительственной связи в годы Великой Отечественной войны. И только здесь я понял, где служил мой отец. Ведь связь для вождя и его окружения обеспечивала именно правительственная связь, которая в те годы была в системе НКВД, а сейчас – КГБ.
 
Уличив момент, я сказал экскурсоводу, полковнику в годах, что мой отец во время войны обеспечивал связь для Сталина и, видимо, тоже служил в войсках правительственной связи. Но военкомат не считает его участником войны, льготами для фронтовиков он не пользуется, вообще больше десяти лет он как бы не участник.

— Это беда с военкоматами. Они в ведении Министерства обороны. К нам они относятся как-то невнимательно, если помягче сказать. Все ветераны системы КГБ разбросаны по разным ведомствам. Кто служил во время войны, относятся к военкоматам, кто после войны служил – к областным, городским управлениям КГБ. Многие к собесам относятся, если вышли на пенсию с гражданской службы. Хотя призывы на службу и к нам  всегда проходят через военкоматы. А Вы напишите письмо председателю, разберутся. Он поручит.
 
— Какому председателю?- переспросил я.
— Как какому? Юрию Владимировичу Андропову. Такие вопросы хорошо решаются по его поручению.
 
Моему удивлению не было предела. Почти десять лет писали в военные архивы, к Министру обороны никогда не обращались. Без министра обороны узнали о судьбах дядей, оформили пенсию бабушке, а тут прямиком председателю КГБ, да к тому же члену Политбюро надо обратиться.
 
После недолгого колебания я от своего имени написал заявление на имя Ю.В.Андропова. Текст несколько раз переписывал. Показал тому же заместителю начальника  военной кафедры полковнику Ю.Н.Черкасову. Он кое-что исправил, сокрушался, что в тексте нет никакого адреса, никакого номера воинской части, никакой фамилии командира, хоть чего-нибудь, за что можно было бы зацепится.
 
— Вообще-то сам отец должен написать. Военкомат в грош не возьмет ответ, пришедший на твое имя. Знаешь, какие там крючкотворцы сидят. Ведь льготы ему положены. А это деньги из бюджета.
— Я здесь, отец в Самарканде. Если ему опять придет ответ отрицательный, как уже было неоднократно, это будет жестокий удар. А ведь он уже не молод, ему под 60.

Я отправил заявление по почте, хотя сам мог бы отнести в серое здание на площади Дзержинского.
 
Летние каникулы, как всегда, я провел в Самарканде. Как-то председатель махалли,  уважаемый учитель математики А.Салохиддинов, который знал отца с детства, увидев меня, завел в свой кабинет и стал жаловаться на отца, что он не даёт свой портрет для Доски почета фронтовиков. Послали к нему фотографа, прогнал его. Просто неудобно, служившие даже год-полтора здесь красуются, а он ведь провел в рядах Советской Армии около восьми лет. Несправедливо как-то.

— А Вы, наверное, знаете, что у него проблемы с военкоматом,- говорю я ему.
— Да черт с ним, с военкоматом. Мы то,  хорошо знаем, что он фронтовик, — последовал ответ.
 
Я всего лишь пообещал председателю махалли, что ещё раз пойду в военкомат.
Какой там военкомат, если вопрос подтверждения участия в войне уже поднят на уровень члена Политбюро, председателя всего КГБ!
 
Прошла осень, новый 1978 год отметили кто-как. Я начал забывать о своем заявлении председателю КГБ, как, где-то в феврале, в первые дни учебы после зимних каникул, секретарь декана, косо поглядывая на меня, говорит:
— Вас вызывает первый отдел. Что, Вы там опять что-то натворили?
 
И сейчас, и тогда у обывателя бытовало мнение, что первый отдел – это филиал КГБ в учреждении, организации и следят они исключительно за политической благонадежностью граждан. Такое впечатление создалось из-за того, что сплошь и рядом эти отделы возглавляли отставники КГБ, иногда и МВД, если они по своей службе соприкасались с секретными документами, исходящими от властных структур, соответствующих министерств и ведомств.
 
Но в основном эти отделы занимались секретным делопроизводством, архиважном в любом государстве, оформляли сотрудникам допуски к секретным документам и другими бумажными делами. А в Гостелерадио СССР, где я потом работал больше пятнадцати лет, первый отдел занимался, в том числе, аккредитацией журналистов на всевозможные съезды, сессии, форумы, проходящие в Кремле, или где-нибудь в другом месте с участием высших лиц государства. Бывало, звонил я начальнику первого отдела Звереву, Царствие ему небесное, очень конкретный и исполнительный человек был, и говорю:
— Иван Григорьевич, на следующей неделе, в пятницу, Шараф Рашидович будет в Киеве, (или там в Тбилиси). Поможете?
— Позвони мне в понедельник. И всё. Никаких тебе там писем, анкет, фотографий, поручительств. Если надо было ему что-то уточнить, например, «они там вечером будут в театре. Это тебе надо?» Он, или его Клара Петровна находили человека в любом месте. Не как сейчас, в век коммуникаций, — я звонила, его телефон отключен.
 
Одно было плохо. Возможности И.Г.Зверева ограничивались только территорией СССР. Аккредитацией на  освещение зарубежных поездок высших руководителей занимался международный отдел ЦК КПСС, где бюрократии хватало.
 
Всеми  этими возможностями первых отделов я воспользовался  потом. А пока, я шел на второй, административный этаж ВШПД, где за единственной во всем здании бронированной дверью сидел начальник первого отдела, отставной полковник  КГБ Соловьев М.И.
— Сегодня уже поздно, сходи-ка в КГБ завтра, в 8-й подъезд, там, где приемная. Я уже начал понимать, о чем речь, а он продолжает:
— Я не думаю, что там что-то серьёзное. Если что-то натворил, то тобою занялось бы городское управление. А так всё тихо. Зайдешь, может быть потом, расскажешь, что от тебя хотят?
 
Знал бы все понимающий дорогой Михаил Иванович, что я хочу от КГБ, что на самом деле это очень серьезное дело, прежде всего для меня и моего отца.
 
На следующий день, ровно в девять утра, я был в том самом подъезде, где красовалась табличка, видимо, ещё с времен Дзержинского — «Прием граждан круглосуточно».
 
Охранник взглянул на мой паспорт, сверил со своим списком. Другой сначала кому-то позвонил, озвучил мою фамилию, третий прапорщик сопроводил меня до кабинета №7, завел в кабинет, сам вышел.
 
Навстречу мне поднялся подтянутый подполковник в зеленой чекистской форме, вежливо поздоровался, предложил сесть и как-то торжественно произнес:
 
— Вы обращались с заявлением к председателю, генералу армии Юрию Владимировичу Андропову по поводу своего отца. По его поручению наши архивисты занимались его делом. Нашлись документы, подтверждающие его участие в Великой Отечественной войне. Мы хотим передать Вам ответ комитета по этому поводу.
— Спасибо, говорю я, — силком подавляя свое волнение. Как раз исполнилось тринадцать лет, как мы ищем документы, подтверждающие его участие в войне. Но ваш ответ на мое имя, видимо, не будет основанием для военкомата при оформлении удостоверения участника войны.
 
— Мы могли бы ответ Вам отправить почтой на указанный в заявлении адрес. Как раз для того мы и пригласили Вас, чтобы взять точный адрес Вашего отца в Узбекистане. Центральный архив пограничных войск, где хранятся основные документы Вашего отца, отправит письмо и в военкомат, и Вашему отцу, как это установлено нормативными документами. Но для этого нужен домашный адрес Вашего отца.
 
На протянутом мне листе белой бумаги я написал наш почтовый домашний адрес в Самарканде. Помнится, моего собеседника удивило то, что написал я адрес с почтовым шестизначным индексом, который тогда с трудом стал внедряться в стране.
 
Взяв от меня этот адрес, подполковник передал мне ответ комитета на мое заявление. Внутри серого незапечатанного конверта без каких-либо надписей лежала белая мелованная бумага с красным гербом СССР, грифами «Комитет государственной безопасности при Совете Министров СССР», «Приемная»

Этот ответ я потом показывал и начальнику первого отдела ВШПД, и другим товарищам, знакомым, но где-то  лет через 5-7, в череде переездов, съездов, ещё в Москве он исчез. О чем сильно сожалею. В этом и кроется ответ, почему об истории одной справки, или О чем я писал председателю КГБ СССР Юрию Андропову, пишу только теперь, хотя и раньше поводов было предостаточно.

Прощаясь с подполковником, я спросил его:
— Хотя я заканчиваю профсоюзную школу, но считаю себя журналистом. Поэтому, можно я задам Вам один вопрос.
— Если касается Вашего заявления, то да, пожалуйста.
— Неужели мое заявление дошло до Андропова, и он его читал?
— Откровенно говоря, я этого не знаю. Вот сейчас, отправляя домашний адрес Вашего отца в архив для дальнейшего исполнения, я закрываю ваше заявление. В этой папке и Ваше заявление, фишка секретариата председателя с резолюцией начальника и ответ архива. Нам для исполнения этого достаточно. А Вам, не все ли равно, читал,  не читал. Кто-то из руководства, конечно, читал. Главное, документы  Вашего отца нашлись. Это самое главное.

Послесловие: Много лет спустя, когда отец получил все полагающие ему награды, в том числе ордена  Отечественной войны всех степеней, последний, первой степени в 2005 году в соответствии с Указом президента Ислама Каримова, и к нему зачастили с телевидения, и тогда он никогда конкретно ничего не рассказывал о войне. Так общие слова. Да, было трудно, но мы победили.
 
В один из дней августа 2008 года, когда мы всей махаллёй, со всеми родственниками отмечали  85-летие отца, а это было за три года до его ухода из жизни, я спросил его: А почему Вы никогда не говорите, что служили в войсках правительственной связи.
— Зачем это?
-Тогда бы и документы нашлись побыстрее, напомнив о его тринадцатилетних переживаниях по поводу как-бы неучастия в войне.
— Я в особом отделе давал бессрочную расписку, что никогда, ни при каких обстоятельствах никому не скажу, ни в каких бумагах не напишу, что служил в войсках правительственной связи.
 
Что это? Воинская дисциплина, верность присяге, или боязнь системы, взрастившей его, которая к тому времени уже давно рухнула? Воспринимайте, как хотите!
 
Эпилог: Написав всё это, я задумался. А почему я сам, в те далекие 60-е годы прошлого столетия не написал в г.Пушкино Московской области, где и поныне находится Центральный архив пограничных войск? Не поленился, пошел в нашу Национальную  библиотеку имени Алишера Навои. По моей заявке дали подшивку «Красной звезды» за 1965 год. Рассматривая газету пятидесятилетней давности, я воочию убедился, что среди опубликованных тогда списков военных  архивов  не было адреса Центрального архива пограничных войск КГБ СССР. Лично убедился, что тогда в газете были опубликованы адреса архивов только одной системы – Минобороны. Не это ли яркий пример ведомственной  междоусобицы? Или КГБ тогда, в силу своей закрытости, не хотел раскрывать адрес своего архива? Даже для своих фронтовиков…
 
Рахимжан Султанов,
собственный корреспондент Узбекского телевидения и радио в Москве в 1978-1993 г.г., специальный корреспондент радиокомпании «Голос России» по Центральной Азии в  1993 – 2013 г.г.